Неточные совпадения
Он слушал горячившихся на
кафедре профессоров, а вспоминал прежнего наставника, который, не горячась, умел говорить понятно.
Внизу, над
кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая рукою, половинка тощего
профессора, покачивалась лысая, бородатая голова, сверкало стекло и золото очков. Громким голосом он жарко говорил внушительные слова.
Надобно вам сказать, что этот
профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с
кафедры говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек…
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под
кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все
профессора нашего отделения. Я взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Наши
профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и
кафедры для них были святыми налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
Что же касается до обыденной жизненной практики, то, кроме
профессоров, читающих с
кафедры лекции государственного права, да школьников, обязанных слушать эти лекций, вряд ли кто-нибудь думает о той высшей правде, осуществлением которой служит государство и служению которой должна быть всецело посвящена жизнь обывателей.
Во всяком случае, орудие это несомненно существовало, и следовательно
профессор уголовного права должен был так или иначе встретиться с ним на
кафедре.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и
профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на
кафедру.
Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного
профессора, и он, в свою очередь, полетел на
кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.
Со стен смотрели картины, изображающие раскрытые желудки, разрезы кишок и пузыри, «ведущие благополучные существования». Два скелета по обе стороны
кафедры стояли, вытянув руки книзу, изнеможенно подогнув колени, свесив набок черепа, и, казалось, слушали со вниманием, как в изложении
профессора рушились одна за другой перегородки, отделяющие традиционные «царства», и простой всасывающий пузырь занимал подобающее место среди других благополучных существований…
Студенты едва удерживались от смеха, но
профессор пришел в такое восхищение, что сбежал с
кафедры, вызвал Фомина к себе, протянул ему руку и сказал, что желает познакомиться с ним покороче.
Нет сомнения, что, если бы
профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при
кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел, за исключением
профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме.
Профессор вошел на
кафедру и следующим образом начал свою беседу о цивилизующем значении России.
Стихи Озерова, после Сумарокова и Княжнина, так обрадовали публику, что она, восхитившись сначала, продолжала семь лет безотчетно ими восхищаться, с благодарностью вспоминая первое впечатление, — и вдруг, публично с
кафедры ученый педант — чем был в глазах публики всякий
профессор — смеет называть стихи по большей части дрянными, а всю трагедию — нелепостью…
— Я надеюсь получить
кафедру профессора.
Например, чтобы получить под сорок лет
кафедру, быть обыкновенным
профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, — одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить.
Так устроены собрания насекомых, принадлежащие казанским ученым Эверсману(Эверсман Эдуард Александрович (1794–1860) —
профессор Казанского университета по
кафедре ботаники и зоологии.) и Бутлерову (Бутлеров Александр Михайлович (1828–1886) — великий русский ученый-химик, создатель современной органической химии; был одно время
профессором Казанского университета.
К этому должно прибавить, что в конце 1815 года или в начале 1816-го я слышал в Москве, как
профессор Мерзляков разбирал «Димитрия Донского» с
кафедры на публичной лекции — и был поражен изумлением: Мерзляков почти во всех своих критических замечаниях совершенно сходился с Шишковым.
Весною 1897 года проф. Тарновский покинул, за выслугою лет,
кафедру Военно-медицинской академии. Его прощальная лекция была посвящена… врачебной этике. По-видимому, в этой лекции г-ном
профессором были высказаны очень возвышенные и благородные мысли: молодежь устроила ему шумную овацию.
И это совершается в том самом месте, где голос
профессора проповедует с
кафедры о юридическом, о гражданском праве!
Публика захлопала и закричала «браво!».
Профессор же, очевидно, приведенный в недоумение столь самовольным и неожиданным заявлением, в котором заключалась такая странная логика, снова взошел на
кафедру и в свою очередь обратился к публике с вопросом: желает ли она продолжения его лекций, так как между ссылкой и публичными лекциями нет никакой достаточно законной и разумной причины, которая оправдывала бы столь самовольное и насильственное прекращение чтений?
Профессор кончил и сошел с
кафедры. Тогда на месте его тотчас же появился какой-то лохматый господин и громогласно объявил, что так как
профессор Павлов сослан, то распорядители порешили, что публичные лекции сегодняшним числом прекращаются и никаких более чтений вперед уже не будет.
Ты привык уважать чертей, ты самого глупого беса считаешь достойным любой
кафедры, ты уже отдал Мне твой доллар как
профессору белой и черной магии, — и вдруг Я оказываюсь таким невеждой в самых простых вещах!
В послании к казанцам я проводил параллель между тем, что такое была Казань в мое время, и как можно учиться в Дерпте, причем некоторым
кафедрам и
профессорам досталось особенно сильно.
Другой покойник в гораздо большей степени мог бы считаться если не изгнанником, то"русским иностранцем", так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не больше двух-трех раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании
профессора College de France, где занимал
кафедру истории наук.
Горный инженер был еще молодой малый, холостяк, ходил на лекции и в кабинеты при
кафедре минералогии (ее занимал довольно обруселый остзеец
профессор Гревингк) и переводил учебник минералогии.
В числе моих более близких знакомых французов состоял уже с позапрошлого зимнего сезона приятель Вырубова и русского химика Лугинина — уже очень известный тогда в парижских интеллигентных сферах
профессор Медицинской школы по
кафедре химии Альфред Наке. О нем я и раньше знал, как об авторе прекрасного учебника, который очень ценился и у нас. Вырубов быт уже с ним давно в приятельских отношениях, когда я познакомился с Наке.
Из остальных
профессоров по
кафедрам политико-юридических наук пожалеть, в известной степени, можно было разве о И.К.Бабсте, которого вскоре после того перевели в Москву. Он знал меня лично, но после того, как еще на втором курсе задал мне перевод нескольких глав из политической экономии Ж. Батиста Сэя, не вызывал меня к себе, не давал книг и не спрашивал меня, что я читаю по его предмету. На экзамене поставил мне пять и всегда ласково здоровался со мною. Позднее я бывал у него и в Москве.
Профессор В. Э. Грабарь, назначенный в Дерпт на
кафедру международного права, делал, как принято, визиты коллегам-профессорам.
И только тогда я оценил всю талантливость Крепелина, когда его сменил на
кафедре другой
профессор: суетится вокруг больного, задает бесконечное количество бестолковейших вопросов, туманится голова от скуки; конец демонстрации, а картина болезни нисколько не стала яснее, чем вначале.
Взошел на
кафедру маленький, горбатенький человечек. Черно-седая борода и совсем лысая голова с высоким, крутым лбом.
Профессор русской литературы, Орест Федорович Миллер. Он говорил о Византии, о византийском христианстве, о «равноапостольном» византийском императоре Константине Великом. Из-за
кафедры видна была одна только голова
профессора. Говорил он напыщенным, декламаторским голосом, как провинциальные трагики.
Немцы-профессора, чуя непрочность своего положения, при первом приглашении на заграничную
кафедру покидали Дерпт.
Никита Иваныч.–Имеется в виду Н. И. Крылов (1807–1879),
профессор Московского университета, занимавший
кафедру римского права с 1836 по 1870 г.
Минута объявления войны Наполеону со стороны Пруссии, казалось, была самая благоприятная, так как необыкновенное оживление охватило все прусское общество. Пылкий принц Людовик, симпатичная королева не уезжали из лагеря;
профессора на
кафедрах, поэты в стихах призывали народ к оружию и даже философ Фихте в речах своих к германскому народу просил как милости принять его в ряды прусской армии.
Иногда
профессор истории, среди красноречивого повествования о победах Александра Великого, от которых передвигался с места на место парик ученого, густые брови его колебались, подобно Юпитеровым бровям в страх земнородным, и
кафедра трещала под молотом его могущей длани, — иногда, говорю я, великий педагог умильно обращался к Адольфу со следующим возгласом...
— Раньше мешали разного рода объективные причины, теперь их нет, а дело стоит,
кафедра пустует. До каких же пор, в угоду товарищам
профессорам, мы будем тянуть волынку?
Поэтому он считал себя хорошим отцом, и когда начинал разговаривать с Павлом, то чувствовал себя как
профессор на
кафедре.